Неточные совпадения
Нет великой оборонушки!
Кабы знали вы да ведали,
На
кого вы дочь покинули,
Что без вас я выношу?
Ночь —
слезами обливаюся,
День — как травка пристилаюся…
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!..
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные
комья земли, налипавшей на каждой ноге,
слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать.
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали
слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание — чувство, которому покоряются так легко все женщины, — впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с
кем не кокетничала, — а это великий признак!
И вдруг предстал в его мыслях, как живой, его ни с
кем не сравненный, чудесный воспитатель, никем не заменимый Александр Петрович, — и в три ручья потекли вдруг
слезы из глаз его.
Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Всё те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы,
слезы,
Надзоры теток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!
Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и
слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с
кем.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том,
кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще.
Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и
слез, и вкусил и обрел; а пожалеет нас тот,
кто всех пожалел и
кто всех и вся понимал, он единый, он и судия.
—
Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы?» — «Я? писал на тебя доносы? — отвечал Савельич со
слезами.
И только? будто бы? —
Слезами обливался,
Я помню, бедный он, как с вами расставался. —
Что, сударь, плачете? живите-ка смеясь…
А он в ответ: «Недаром, Лиза, плачу,
Кому известно, что́ найду я воротясь?
И сколько, может быть, утрачу!» —
Бедняжка будто знал, что года через три…
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим
слезам.
Кто не видал таких
слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и немытый человек. Краска
слезла, дождевые трубы местами изломались: оттого на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была узенькая доска. Когда
кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.
Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того,
кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется
слеза…
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у
кого лицо измято и глаза заплыли
слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и
слезы. «Век свой одна, не с
кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Он смущался, уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у
кого колечко, у
кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись,
кто почувствительнее, ударились в
слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в лице и шел больше к нему, нежели
слезы, да едва ли
кто и видал их на нем.
И получил дар слезный:
кто бы с ним ни заговорил, так и зальется
слезами.
И унимала его супруга со многими
слезами: «Ты мне един теперь на земле, на
кого же останусь?
—
Кто это мне под голову подушку принес?
Кто был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от
слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
Похоже было на то, когда пьяный человек, воротясь домой, начинает с необычайным жаром рассказывать жене или
кому из домашних, как его сейчас оскорбили, какой подлец его оскорбитель, какой он сам, напротив, прекрасный человек и как он тому подлецу задаст, — и все это длинно-длинно, бессвязно и возбужденно, со стуком кулаками по столу, с пьяными
слезами.
— Здесь все друзья мои, все,
кого я имею в мире, милые друзья мои, — горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие
слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней.
И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе
слез от сей минуты ни у
кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским.
Не стыдись!
Преклонные лета равняют старца
С девицею. Стыдливость неуместна
Пред старыми потухшими глазами.
Откройся мне:
кого порой вечерней
На зыбкое крылечко поджидаешь?
Кого вдали, прикрывши ручкой глазки,
На полотне зари румяной ищешь?
Кого бранишь за медленность,
комуНавстречу шлешь и радости улыбку,
И
слез поток, и брань, и поцелуй?
Кому, скажи, девица!
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли
слезы в одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой» не
кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
Харитина видела эту сцену и, не здороваясь ни с
кем, вышла на берег и уехала с Ечкиным. Ее душили
слезы ревности. Было ясно как день, что Стабровский, когда умрет Серафима, женит Галактиона на этой Устеньке.
— Вот ращу дочь, а у самого кошки на душе скребут, — заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую девочку. — Сам-то стар становлюсь, а с
кем она жить-то будет?.. Вот нынче какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а только деньгами зятя не купишь, и через золото большие
слезы льются.
Много
слез стоила бедной матери эта неудача, —
слез и стыда. Ей, «милостивой пани» Попельской, слышавшей гром рукоплесканий «избранной публики», сознавать себя так жестоко пораженной, и
кем же? — простым конюхом Иохимом с его глупою свистелкой! Когда она вспоминала исполненный пренебрежения взгляд хохла после ее неудачного концерта, краска гнева заливала ее лицо, и она искренно ненавидела «противного хлопа».
— Нет. Я был поражен; но откуда было взяться
слезам? Плакать о прошедшем — да ведь оно у меня все выжжено!.. Самый проступок ее не разрушил мое счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало. О чем же тут было плакать? Впрочем,
кто знает? Я, может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известие двумя неделями раньше…
— Ничего? — воскликнула Марфа Тимофеевна, — это ты другим говори, а не мне! Ничего! а
кто сейчас стоял на коленях? у
кого ресницы еще мокры от
слез? Ничего! Да ты посмотри на себя, что ты сделала с своим лицом, куда глаза свои девала? — Ничего! разве я не все знаю?
— Нет, нет… — сурово ответила Таисья, отстраняя ее движением руки. — Не подходи и близко! И слов-то подходящих нет у меня для тебя… На
кого ты руку подняла, бесстыдница? Чужие-то грехи мы все видим, а чужие
слезы в тайне проходят… Последнее мое слово это тебе!
Морок пришел в какое-то неистовство: рвал на себе волосы, ругался, грозил неизвестно
кому кулаком, а
слезы так и катились по его лицу.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если
кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до
слез, как сумасшедшая.
Кто бы мне дал источник
слез,
Я плакал бы и день и нощь.
Рыдал бы я о грехах своих.
Проливал бы я
слезы от очию.
Реки, реки эдемские,
Погасите огни геенские!
Сурка с товарищами встретил нас на дворе веселым, приветным лаем; две девчонки выскочили посмотреть, на
кого лают собаки, и опрометью бросились назад в девичью; тетушка выбежала на крыльцо и очень нам обрадовалась, а бабушка — еще больше: из мутных, бесцветных и как будто потухших глаз ее катились крупные
слезы.
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее
слезы смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил нынче дядя за него? Нет, все свое: ни за
кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
— Да и не пойду ни за
кого, не люблю никого, хоть убей меня до смерти за него, — проговорила Маша, вдруг разливаясь
слезами.
— Да, подите, — люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да и знать не хочет!.. Я здесь совершенно одна, ни посоветоваться мне не с
кем, ни заступиться за меня некому! — проговорила m-me Фатеева и заплакала горькими-горькими
слезами.
— Что такое?..
Кто приехал? — спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от
слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.
— Ну, Павел Михайлыч, — начала она с вновь выступившими на глазах
слезами, — теперь есть
кому за вами присмотреть, а меня уж пустите в Севастополь мой.
Кто меня утешит?
кто заставит пролить
слезу?
— Да, — сказал он после минутного молчания, — какая-нибудь тайна тут есть."Не белы снеги"запоют — слушать без
слез не можем, а обдирать народ — это вольным духом, сейчас! Или и впрямь казна-матушка так уж согрешила, что ни в ком-то к ней жалости нет и никто ничего не видит за нею! Уж на что казначей — хранитель, значит! — и тот в прошлом году сто тысяч украл! Не щемит ни в
ком сердце по ней, да и все тут! А что промежду купечества теперь происходит — страсть!
Когда же учение окончилось, они пошли с Веткиным в собрание и вдвоем с ним выпили очень много водки. Ромашов, почти потеряв сознание, целовался с Веткиным, плакал у него на плече громкими истеричными
слезами, жалуясь на пустоту и тоску жизни, и на то, что его никто не понимает, и на то, что его не любит «одна женщина», а
кто она — этого никто никогда не узнает; Веткин же хлопал рюмку за рюмкой и только время от времени говорил с презрительной жалостью...
«
Кому от этого вред! ну, скажите,
кому? — восклицает остервенившийся идеолог-чиновник, который великим постом в жизнь никогда скоромного не едал, ни одной взятки не перекрестясь не бирал, а о любви к отечеству отродясь без
слез не говаривал, —
кому вред от того, что вино в казну не по сорока, а по сорока пяти копеек за ведро ставится!»
И тут-то исполнилось мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться и всех других,
кто ко мне к яме придет, стал со
слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
Просто от этого виденья на ее танец все словно свой весь ум потеряли: рвутся к ней без ума, без памяти: у
кого слезы на глазах, а
кто зубы скалит, но все кричат...
Кто бы к нему ни обращался с какой просьбой: просила ли, обливаясь горькими
слезами, вдова помещица похлопотать, когда он ехал в Петербург, о помещении детей в какое-нибудь заведение, прибегал ли к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому и никогда не было; имели ли окончательный успех или нет эти просьбы — то другое дело.
— Теперича, хоша бы я пришел к вам поговорить: от
кого совета али наставленья мне в этом деле иметь… — говорил капитан, смигивая
слезы.
—
Кто очередной? — спросил извозчик,
слезая с передка.
И эти люди — христиане, исповедующие один великой закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на колени перед Тем,
Кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со
слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?